Б. Н. Миронов: Страсти по революции

Оглавление


strasti

Борис Николаевич Миронов, Страсти по революции:

Нравы в российской историографии в век информации.

Москва: Весь мир, 2013. 336 с. ISBN 978-5-7777-0551-8

Фундаментальные работы Б. Н. Миронова по социальной истории Российской империи и исторической антропометрии вызвали большой интерес российских и зарубежных ученых, а также привлекли внимание широкой читательской аудитории. Новаторские методы автора вызвали в научной и даже околонаучной среде оживленную дискуссию. Особым вниманием у рецензентов пользуется монография «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII – начало XX века» (2010 – 1-е изд., 2012 – 2-е изд.). Настоящая книга содержит ответы автора на отзывы, рецензии, статьи своих оппонентов, которые по разным причинам не были опубликованы ранее, либо были опубликованы с сокращениями. В этой книге автор выступает последовательным  поборником аргументированной, содержательной и корректной научной критики.

Содержание

Предисловие 11
Рождение новой парадигмы революции: родовые муки 17     
От парадигмы к мифу (ответ Б.В. Ананьичу) 37        
1. Налоги: тяжелы или легки?  38
2. Ухудшалось ли положение  крестьянства?  44
3. Новые и старые аргументы   47
Примечания  50
«В огороде — бузина, а в Киеве — дядька» (ответ М. Эллману) 53
Nullius in verba: ничьим словам не верю («Круглый стол» в журнале «Российская история») 59       
1. Биостатус и уровень жизни   59
2. Достоверность антропометрических данных  61
3. Теория модернизации и модернизация России  62
4. Системный кризис в позднеимперской России   65
5. Предпосылки и причины революции   66
6. Гражданское общество   68
7. Соображения отдельных авторов  70
8. «Он ловит звуки одобренья  не в сладком ропоте хвалы» 77
В.П. Булдаков: «Дикие крики  озлобленья»   77
Т.Г. Леонтьева: Муж и жена – одна сатана?   92
И.В. Михайлов: Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты?   95
9. «Оптимисты» и «пессимисты» 102
Примечания  104
Страсти по исторической антропометрии
(1-й ответ А.В. Островскому)  111
1. Плоды дилетантизма  114
2. К вопросу о статистической компетентности  120
3. Много шума из ничего  127
4. Маленькие хитрости с большими  последствиями 135
5. Кто стоит за спиной  Миронова? 140
6. Почему произошли русские революции?  141
7. «Слона-то  я и не приметил»   142
Итоги  144
Примечания  146
Как ошельмовать книгу (2-й ответ А.В. Островскому) 151      
1. Верхоглядство,  некомпетентность или подтасовка?  152
2. Официальная сельскохозяйственная статистика России: experimentum crucis 160
3. Пришел, увидел, насмешил 164
4. Несистемный взгляд на системный мир 171
5. Советы начинающим фальсификаторам 173
Примечания 176
Русские революции начала ХХ века: уроки для настоящего
(ответ В.Г. Хоросу) 179
1. Мучительное развитие или экономическое чудо? 181
2. Апории русских революций  начала ХХ в 185
3. Издержки, или побочные  продукты, процесса модернизации 189
Социальное недовольство: кто, чем и почему был раздражен   192
Девиантное поведение, благосостояние населения и революции  198
4. Социологические теории революции  и русские революции  202
Психосоциальные теории революции  202
Политические концепция революции  209
Институциональная концепция революции   213
5. Уроки русских революций  начала ХХ в 221
Итоги 227
Примечания 228
Голый король: детективная история (ответ С.А. Нефедову) 235
1. Математик 236
2. «Природный романист»  239
3. «Ведущий современный российский историк-теоретик»  249
4. «Продолжатель  Ф. Броделя»  254
Данные как «дышло, куда повернешь, туда и  вышло» 254
Мыло и карболка спасли русских от полного вымирания?! 259
Росли или не росли мужчины в России после Великих реформ? 265
5. Мальтузианское объяснение происхождения русских революций  274
6. Мальтузианская концепция русской истории 279
7. Блогер и пиарщик: записки  из подполья 289
Итоги  302
Примечания  305
Заключение: Уроки дискуссии 313
Список таблиц 325
Список рисунков 328
Список иллюстраций 329
Указатель имен 330

Предисловие

Миронов Б.Н. Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации. М.: Весь мир, 2013. С. 11—16.

Предисловие

Страсти, страсти, страсти…
Может ли историк работать бесстрастно?
Методология научной работы требует от исследователя контролировать эмоции, избегать пристрастности, не поддаваться влиянию стереотипов. Однако это практически невозможно и утверждать обратное – лицемерно. «Слова старого историка «История – это наука, не больше и не меньше», убедительные в XIX веке и даже еще на рубеже нашего (ХХ-го. – Б.М.)1 столетия, ныне звучат двусмысленно, претенциозно и потому во многом неправдивы. Вообще образ науки, руководствующейся исключительно требованиями точности, истины, стерильной по отношению ко всему человеческому – к идеям, страстям, вкусам, — кажется мне во многом ложным. Применительно к наукам о культуре – в особенности! Человеческие истины всегда и неизбежно антропологичны. Помещаясь в человеческих головах, владея живыми сердцами, истина, направляющая людей на те или иные поступки, не может не окрашиваться эмоциями, целевыми установками и даже эстетическими тонами. И незачем рыдать над утратой ею «химически чистой» нейтральности, которой она никогда не обладала! Для того, чтобы служить людям, истина, наука должна подышать их воздухом, пропитаться их стремлением и страстями. Худо, когда наука превращается в проститутку, но слепая девственность, страшащаяся всего земного, – бесплодна. Я утверждаю, что история – наука пристрастная, что работать, не имея никаких симпатий и антипатий, увлечений, склонностей, даже предвзятых идей, историк, который изучает людей, действовавших в обществе, совершавших поступки и движимых мыслями и страстями,– не может»2. Вот что сказал наш выдающийся отечественный медиевист А.Я. Гуревич по поводу пристрастности в науке и ее объективности – пожалуй, впервые так честно и ясно – и я с ним полностью согласен.
Однако работать страстно или пристрастно в поисках истины, которая в социальных и гуманитарных науках всегда субъективна, несет печать времени, культуры и методологии и, по сути, не является объективной в том смысле, который в это понятие вкладывают физика и биология, – это все же не то же самое, что намеренно и страстно фальсифицировать свидетельства, подделывать документы, подтасовывать данные, поносить не разделяемые точки зрения и искажать взгляды коллег. Между тем в жизни историков встречаются все виды пристрастности.
Публикация первого издания монографии «Благосостояние населения и революции в имперской России» в 2010 г. вызвала бурю страстей и среди профессионалов, и среди читающей публики в Интернете. Книга, вероятно, взяла за живое. Мне известно 14 опубликованных рецензий (принимая все выступления одного автора за одну рецензию)3 и материалы двух круглых столов – в журнале «Родина»4 и «Российская история»5. И хотя отрицательных рецензий меньше, чем положительных6, температура негативных эмоций явно превысила обычную норму. Предыдущие мои книги тоже издавались с некоторыми трудностями, но все же не встречали при подготовке к изданию столь сильного противодействия, как «Благосостояние», а после публикации – столь сильных нападок. Например, однажды (дело было в 1970-х гг.) при утверждении к печати моей книги о хлебных ценах XVIII в. в Редакционно-издательском совете АН СССР один из его членов обратил внимание на то, что, как следует из рукописи книги, цены на хлеб двести лет назад были намного ниже, чем в настоящее время. Это, по его мнению, может быть понято читателями неправильно – как будто при советской власти уровень жизни ниже, чем при царизме. Это замечание, как мне говорили, якобы и привело к исключению книги из плана издания (истинные причины, скорее всего, были иными, а замечание стало лишь поводом). Остальные книги издавались достаточно спокойно – одни по плану Института, другие по договору с издательством «Наукой». И это при том, что в книгах было много по советским временам ревизионизма, а двумя монографиями «Внутренний рынок» (1981) и «Хлебные цены» (1985) я вступал в открытый научный спор с двумя влиятельными московскими историками И.Д. Ковальченко и Л.В. Миловым по очень популярной и дискуссионной в то время проблеме о времени складывания единого российского рынка и генезиса капитализма. Ревизионистские идеи о революции цен в России в XVIII в. и деурбанизации в XVIII—первой половине XIX в. никого сильно не задели. «Социальная история России» вышла также без проблем, в ней ревизионизм бил ключом, книга вызвала массовые отклики, но столько негативизма, сколько имелось в некоторых рецензиях о «Благосостоянии», в них не было. Возможно, что беспроблемная публикация «Социальной истории» обусловлена тем, что никто такой книги от меня не ожидал, рецензенты недостаточно внимательно прочли рукопись и не искали подводных камней в книге с таким традиционным названием. Бурного же отрицания ее выводов после публикации не произошло, вероятно, потому, что в монографии не было прямого отрицания концепции системного кризиса и объективного, в марксистко-ленинском смысле, характера революций начала ХХ в.
Как ни удивительно в наше относительно либеральное время, когда можно издавать практические любые книги и статьи, мне не удалось опубликовать все свои ответы на возражения и замечания, имеющиеся в отзывах, в то время как все пожелавшие отрицательно высказаться о моей книге такую возможность получили. Журнал «Российская история» отказался печатать ответ в том виде, в котором я его представил, т.е., по сути, по цензурным соображениям. Редакция журнала «Вопросы истории» не опубликовала мой ответ потому, что вдруг, без объявления, решила закрыть дискуссию. Журнал «Полис» напечатал мой ответ на рецензию В.Г. Хороса в сокращенном виде, потому что я превысил объем, строго оговаривавшийся изначально. С.А. Нефедов опубликовал в разных журналах около дюжины критических статей, которые напоминают друг друга как близнецы, а у меня не было возможности ответить на них по отдельности. Ответ Б.В. Ананьичу и М. Эллману был опубликован с сокращениями. Поэтому я решил собрать свои ответы в одной полемической книге.
Чтобы не сокращать мои ответы, не удалось, к сожалению, избежать некоторых повторений. Можно было бы давать перекрестные ссылки, но читать такой текст очень неудобно. В своих ответах я не только веду дискуссию по существу, но в некоторых случаях рассматриваю вопрос о мотивах и причинах неадекватной критики, потому что связь человека и его творчества – несомненна, и ее осознание способствуют лучшему пониманию критического пафоса оппонента.
Страсти разбушевались задолго до издания книги. Публикации предшествовала острая борьба за возможность выхода ее в свет; и об этом я расскажу в книге. Мне кажется, читателям будет небезынтересно познакомиться с полной историей ее издания из первых рук, поскольку эта история представляет историографический интерес. Главная интрига в предыздательских и послеиздательских дискуссиях заключалась в столкновении разных концепций и парадигм: по большому счету история обсуждения рукописи и книги – это история смены господствующей парадигмы истории имперской России. Участников дискуссии можно, по аналогии с классификацией, используемой в зарубежной историографии, разделить на «оптимистов» и «пессимистов»: первые считают, что в позднеимперской период в развитии страны преобладали положительные тенденции, которые при более удачном стечении обстоятельств позволили бы избежать революции, а вторые настаивают на неисправимости самодержавия и на тотальном системном характере кризиса, с неизбежностью закончившегося революциями. «Оптимисты» борются с «пессимистами» – вот в чем суть дискуссии и причина высокого накала страстей. И в центре высокоэмоциональной дискуссии оказалась, по существу, революция 1917 г., а отнюдь не благосостояние населения, не сборы хлебов, численность скота или длина тела и вес российских мужчин за два с лишним столетия. Отсюда и название книги.
Мне кажется, прошедшие дискуссии представляют историографический интерес. Во-первых, аналогичные дискуссии, по-моему, будут проходить и впредь, потому что перестройка в отечественной историографии, начавшаяся во второй половине 1980-х гг., далеко не закончилась; период империи в особенности мало ею затронут. Господствующие в настоящее время концепции сформулированы в советской историографии 50—60 лет, т.е. два полных поколения, назад, и требуют пересмотра уже хотя бы потому, что создавались в не самых лучших творческих условиях, под идеологическим контролем и по марксистским лекалам, которые были сконструированы более 150 лет назад. Трудно спорить с тем, что «марксизм – это очень серьезная вещь, если говорить о целостном подходе Маркса к пониманию общества как системы», но марксистская философии и методология истории устарели, что совершенно естественно. «Историческая наука не терпит «твердо установленных», самодовольных и каменеющих в догматы истин. Перед лицом одержимых нетерпимостью и фанатизмом ортодоксов я настаиваю на том, что существо всякой науки, в том числе и исторической, составляют открытость, множественность точек зрения, соперничающих между собой, сопоставляющих себя друг с другом»7. А раз смена парадигм продолжится, то изучение этого опыта имеет смысл – он может поспособствовать более спокойному обновлению историографии в будущем.
Во-вторых, история науки показывает: гласность – это, может быть, лучший способ защитить оригинальную научную концепцию, которая имеет серьезные основания, но расходится с господствующей точкой зрения. Под пристальным вниманием научного сообщества дискуссии, как правило, проходят более академично, красиво и благородно, потому что до сих пор «языки – страшнее пистолета».
Примечания

1 А.Я. Гуревич диктовал свои мемуары в 1999—2000 гг.

2 Гуревич А.Я. История историка. М., 2004. С. 184.

3 Бабкин М.А. Уровень жизни и российские революции // Свободная мысль. 2010. № 10. С. 215—218. Рецензия размещена в Интернете как: Бабкин М.А. Эта монументальная монография вызывает чувство трепетного благоговения // Русская народная линия: информационно-аналитическая служба: http://www.ruskline.ru/analitika/2010/11/24/eta_monumentalnaya_monografiya_vyzyvaet_chuvstvo_trepetnogo_blagogoveniya 24.11.2010; Богомазов Г. Благосостояние населения дореволюционной России: о чем говорят факты (О книге Б. Миронова «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII—начало XX века» // Экономическая политика. 2011. № 1. С. 55—61; Рецензия размещена в Интернете: <http://www.vestarchive.ru/kritika-i-bibliografiia/1489-yvidela-svet-mnografiia-lblagosostoianie-naseleniia-i-revolucii-v-imperskoi-rossii-xviii-nachalo-h.pdf>; Година Е.З. Рецензия на книгу: Б.Н. Миронов. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII—начало XX века // Вестник Московского университета. Серия XIII. Антропология. 2010. № 3. С. 90—93; Зиновьева Е. О книге Б. Миронова «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII—начало XX века» // Нева. 2010. № 6; Катионов О.Н. Рассуждения о монографии Б.Н. Миронова «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII—начало XX века» // Современное историческое сибиреведение XVIII—начала XX в. Выпуск 3: К 65-летию профессора В.А. Скубневского / Под ред. Ю.М. Гончарова, В.Н. Шайдурова. СПб.: Изд-во Невского ин-та языка и культуры.  С. 181—193; Митяева О. И. Революция и благополучие // Литературная газета. 17 ноября 2010 г. № 45—46 (6299); Морозов А.Ю. Как жили крестьяне до и после освобождения?: (новая книга Б.Н. Миронова и полемика вокруг нее) // Преподавание истории в школе. 2011. № 1. С. 13—20; Нефедов С.А. (1) Уровень жизни населения в дореволюционной России // Вопросы истории, № 5, Май 2011, C. 127—136; (2) Уровень потребления в России начала ХХ века и причины русской революции  // Общественные науки и современность. 2010. № 5; 2011. № 3; 2012, № 5. Островский А.В. (1) О модернизации в книге Б.Н. Миронова // Вопросы истории. 2010. № 10. С. 119—140; (2) К итогам спора об уровне жизни в дореволюционной России // Вопросы истории. 2011. № 6. С. 129—144; Третьяков С.Л. Рец. на кн.: Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII—начало XX века / Б. Н. Миронов. М.: Новый хронограф, 2011. 911 с. // Посев. 2011. № 12; Федюкин И. Почему столь низок внутренний спрос на настоящую науку о прошлом нашей страны http://www.forbes.ru/column/41789-tainaya-istoriya-rossii   (5 февраля 2010); Хорос В.Г. О причинах российской революции // Полис. 2010. № 5. С. 161—175; Takeo Suzuki  // Studies on Russian History (Japan). No. 87 (15 Dec. 2010) «Roshiashikenkyu» (Society of Studies on Russian History).

4 Революция как зеркало качества жизни? // Родина. 2010. № 9. С. 88—95. Материалы круглого стола по книге: Б.Н. Миронов. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII—начало ХХ века. М.: Новый хронограф, 2010. 911 с. Приняли участие: Ю. А. Борисенок, Е. З. Година, М. А. Давыдов, С. А. Экштут и Б.Н. Миронов.

5 Россия в истории: от измерения к пониманию: новая книга Б. Н. Миронова в откликах и размышлениях его коллег (Материалы круглого стола по книге Б.Н. Миронова «Благосостояние населения и революции в России: XVIII—начало ХХ века». М.: Новый хронограф, 2010. 911 с.) // Российская история. 2011.  № 1. С. 145—204

6 Из 28 российских и трех иностранных историков, высказавшихся о книге, по преимуществу положительно ее оценили 23, а отрицательно – 8.

7 Гуревич А.Я. История историка. С. 89, 187.

Заключение

Миронов Б.Н. Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации. М.: Весь мир, 2013. С. 313—324.

 

Заключение: уроки дискуссии

 Муза Клио, возможно, является шлюхой,
но шлюхой, которая заслуживает нашего уважения.
Неллеке Ноордервлиет*

Рассмотрение откликов на мою книгу «Благосостояние» показывает: в современной российской исторической науке традиционная научная дискуссия как институт сохранилась, но она теперь дополнилась настоящими информационными войнами, что следует признать естественным и неизбежным в информационном обществе. Войны ведутся по законам PR и имеет целью дискредитировать конкурента, его работу и вывести его из игры. Используются все средства массовой информации: журналы и газеты – профессионалами, Интернет – преимущественно любителями, широкой публикой и в меньшей степени профессионалами, а телевидение – всеми в одинаковой степени. В сети можно выступать анонимно или под псевдонимом, благодаря чему открываются широкие возможности высказаться всем, даже самым скромным и застенчивым людям, которые не решаются сказать свое слово открыто, а также самым наглым и бесцеремонным, не стесняясь в аргументах и выражениях. Те, кто располагает большим административными возможностями, социальным капиталом (имеются в виду социальные связи, выступающие ресурсом для получения выгод) или компьютерно-информационными ресурсами и умениями, получают существенное преимущество в завоевании общественного мнения и, следовательно, в борьбе с конкурентами. Однако сеть – оружие обоюдоострое и напоминает ящик Пандоры: когда он открывается, невозможно предвидеть, к каким последствиям это приведет для того, кто его открыл. Например, С.А. Нефедов, активно использующий Интернет для пропаганды своих взглядов и дискредитации своих оппонентов, на мой взгляд, по большому счету больше проигрывает, чем выигрывает. Во-первых, он использует недобросовестные приемы и черный пиар, и, во-вторых, противников его взглядов объективно оказалось больше, чем сторонников: идея системного кризиса утратила былую популярность не только в исторической науке, но и в массовом общественном сознании; альтернативная концепция набирает силу.
Интернет, телевидение и традиционные средства информации влияют друг на друга, но для профессионалов пока большее значение имеют журналы, а для любителей – сеть и телевидение. Главный недостаток интернетовской дискуссии состоит в слабом знакомстве ее участников с предметом спора и с осуждаемой работой, поскольку далеко не вся научная литература достигает Интернета, а та, которая попадает, – приходит с опозданием; новейшая литература практически не доступна блоггерам.
Старый девиз – в споре рождается истина – не утратил смысла. На мой взгляд, непосредственные участники дискуссии редко отказываются от своей точки зрения, но наблюдатели, особенно те, у кого она еще не сложилась, безусловно, реагируют на аргументы сторон. Да и сами стороны, не изменяя точки зрения, прислушиваются к голосу оппонента, отказываются от одних возражений и изобретают новые. А.В. Островский в первой критической статье нашел важные опечатки, хотя и не повлиявшие на выводы, но все-таки не украсившие работу; их устранение выбило из рук критиков важные аргументы о недоучете расхода зерновых на фураж и тяжести налогов. Правда, критик тут же нашел другие возражения, и хотя они оказались слабыми, их опровержение усиливает мою позицию. Так же вел себя и С.А. Нефедов. Сначала весь свой пафос он направлял на нормы фуража, потом – на якобы недоучет мною улучшения санитарных условий жизни крестьянства и, наконец, – на сами антропометрические данные и их интерпретацию. Для опровержения его аргументов мне пришлось найти новые доказательства, повышающие убедительность моей концепции. Замечания В.П. Булдакова, легкомысленные относительно статистических расчетов и антропометрических данных, ввиду его некомпетентности в этих вопросах, оказались полезными в отношении неполноты учета мною историографии революции. Во 2-м издании книги я по возможности учел его замечание, и благодаря этому мои аргументы стали более основательными.
Словом, если бы самые суровые критики вели дискуссию достойно, без перехлестов, обвинений, в рамках академически традиций, можно было бы сказать: дискуссия прошла не только эффективно, но замечательно интересно.
Не вызывает радости появление цензуры в журнале «Российская история», как и отказ «Вопросов истории» опубликовать мой ответ, что по сути также является цензурой в завуалированной форме, а также использование административного ресурса и социального капитала при обсуждении рукописи и при публикации критических рецензий и статей против книги.
Озадачивает понижение культуры ведения научной дискуссии (имею в виду В.П. Булдакова, А.В. Островского и С.А. Нефедова). Здесь пальма первенства принадлежит первому: именно он (с помощью жены и друга) вывел спор за рамки, принятых в научном сообществе традиций, а два других к нему вскоре присоединились, и дискуссия, к сожалению, пошла неакадемическим путем. Меня грубо атаковали и вынудили адекватно защищаться. Все трое опускались до подтасовок моих слов и данных. Их утверждения об «аморальности антропометрических измерений» В.П. Булдаков), о преследовании мною политических целей при написании книги (А.В. Островский, у которого это означает заказ спецслужб или Государственного департамента США) и о моем пребывании на содержании у врагов русского народа – американского империализма (С.А. Нефедов), уверен, войдут как анекдоты в золотой фонд отечественной исторической критики. Две критические статьи Островского могут служить практическим руководством для написания злопыхательских рецензий. К счастью, на нейтральных читателей подобные заявления действуют совсем не так, как рассчитывают их авторы. Непримиримость, агрессия, ярость, переход на крик, политические обвинения, наклеивание ярлыков – все это, конечно, не украсило дискуссию и сильно напомнило ушедший век. Агрессия не способствует диалогу. В науке конкуренция была, есть и будет, хотя до враждебности, а тем более до ненависти доходило сравнительно редко. Но, как сказал один мудрый человек: «Если человек из себя что-нибудь представляет, то его обязательно должен кто-нибудь ненавидеть». Добавил бы – и кто-нибудь любить. Моя книга встретила и ненависть, и любовь, поэтому я более чем удовлетворен.
Разнузданность критики стала следствием понижения общей культуры слова и спора – вспомним, как ведутся нередко дискуссии на телевидении и в Интернете, где ложь и клевета стали нормальным явлением, а грубость и мат – обязательной приправой. Свою роль сыграло и исчезновение самоцензуры и упразднение цензуры (очень удобный случай для оппонентов заклеймить меня как сторонника введения цензуры) и безнаказанность за использование неджентльменских приемов и выражений. Но, пожалуй, самая главная причина – коммерциализация науки, под влиянием которой исследователи нередко превращаются сначала в конкурентов, а потом и в заклятых врагов. Борьба авторов за фонды и гранты, не существовавших в советское время, за возможность напечататься, за доступ на телевидение, словом, за место под солнцем стала острее, а ее результаты в большей, чем прежде, степени зависят от самого историка, а не от благорасположения начальства. Да и писателей стало намного больше, иногда, кажется, даже больше, чем читателей. Ну и, конечно, амбиции возросли многократно – каждому хочется, чтобы обратили внимание. Ограничения на средства достижения цели сняты; границы между приличным и неприличным стерлись. Твердые локти, бесцеремонность и неразборчивость в средствах для достижения цели становятся нормой поведения в науке в такой же степени, как и в бизнесе. Нет такого преступления, говорил классик, перед которым остановится капитал при возможной прибыли в 300%. Этому правилу волей или неволей начинают следовать и историки в стремлении достичь известности, найти хорошую работу и получить финансирование, что, учитывая низкие доходы современных ученых и преподавателей, становится необходимым или, во всяком случае, целесообразным для выживания1. «Теперь нравы историков становятся более циничными и более ориентированными на рыночный принцип “ты – мне, я – тебе»”, – констатирует исследователь современных нравов и даже говорит о «деградации» сообщества историков2, насчитывающего, по ориентировочной оценке, около 40 тыс.3
Прочтя мои заметки, читатель, может взгрустнуть и подумать: «Ну, и оптимист Миронов?!» Чувствую обязанность успокоить. Во-первых, новые парадигмы всегда и везде с трудом и боем входят в историописание. Вспомним, например, сколько потерпел А.Я. Гуревич прежде, чем его концепция западноевропейского Средневековья получила признание. И в этом есть даже здравый смысл – наука защищается, более того должна защищаться, от конъюнктуры, легковесных и непроверенных идей.
Во-вторых, в постсоветское время официальные ограничения на тему, период, методику, методологию и теоретическую ориентацию исчезли вместе с цензурой и директивными органами. Историк-ревизионист находится в безопасности. Другое дело, само сообщество историков поддерживает определенные правила игры, и к тому, кто от них серьезно отклоняется, относится негативно. Но это всегда было и будет, и, по большому счету, даже необходимо – иначе наука превратится в анархию и хаос. Но если иметь в виду свободу творчества, то условия у современных историков радикально изменились сравнительно с советскими временами. Вот что А.Я. Гуревич пишет в своих мемуарах об условиях работы и творческой атмосфере 1950—начала 1980-х гг. «Я не решаюсь никого пригласить пережить те годы: обстановка была чудовищная. Я ее субъективно представляю как атмосферу постоянной, интенсивной и, самое страшное, сделавшейся привычной лжи и двоемыслия. Человек говорит, и сплошь и рядом вы не можете верить тому, что он говорит, потому что знаете, что он сам не верит тому, что говорит. Люди совершают поступки, которые с точки зрения порядочности и здравого смысла являются не просто безнравственными, но извращенными, а с точки зрения твердолобого эгоизма нецелесообразными. Человек делает пакость ради получения неких тридцати сребреников в виде выгодной должности, благосклонности начальства, разрешения поехать за рубеж. И он совершенно не думает о том, как его деяния будут видеться другими людьми, свидетелями его поступка, и что он сам будет о себе думать – ведь все-таки иногда человек думает же о себе? Он настолько приземлен повседневной ситуацией, что не думает и о том, что скажут о нем впоследствии, что же будет, условно говоря, с его доброй славой? <…> Царили атмосфера спертости и постоянное стремление власть имущих заткнуть все дыры, через которые мог бы просочится свежий воздух»4
Во время опалы коллеги А.Я. Гуревича, желавшие нравиться начальству, при встрече с ним на улице, переходили на другую сторону5, в коридоре института проходили вдоль противоположной стенки6. Начальники смотрели хмуро и не подавали руки. Приходилось скрывать от коллег свои научные планы: «Когда в начале 70-х годов я работал над своими книгами, то старался никому не рассказывать об этом, кроме близких друзей. <…> Если заранее узнают, что я пишу какие-то “Категории средневековой культуры”, то кто-то может снять трубочку и позвонить по телефончику какому-то начальнику, и будет высказано мнение и нецелесообразности издания». Не мог найти работу в столице. Шестнадцать лет, 1950-1966 гг., Арон Яковлевич – коренной москвич вынужден был работать в Калининском пединституте, проживая с четырьмя коллегами в одной комнате, и еженедельно на 3 дня приезжать в Москву для работы в библиотеках7. “От преподавательской деятельности (в столичных университетах. – Б.М.), дела благодарного, но требующего огромных усилий, нас заботливо оградили и к студентам не подпускали. Мы были изолированы от молодежи»8. «Объективность, понятая как угождение и “нашим” и “вашим”, трусость, которую надо же как-то оправдать в глазах других и собственных, наконец, подлость, каковая нуждается в камуфляже и идейном прикрытии, – этим путем идут, увы, не единицы»9.
Думаю, Арон Яковлевич сгущает краски. Это ему, иконоборцу, было тесно. Мне кажется, подавляющее большинство историков, как и других обществоведов, ситуацию воспринимало иначе, чем он, – они чувствовали себя достаточно комфортно и с уверенностью смотрели в будущее. Научные работники и преподаватели вузов хорошо оплачивались (их средняя зарплата была раза в два выше средней по стране, а сейчас она ниже), имели высокий престиж в обществе; а способные и одновременно лояльные находились в почете у власти и хорошо вознаграждались. Свобода творчества, как теперь выясняется, беспокоила немногих. Накануне перестройки я, например, ошибочно предполагал: у всех видных советских историков в письменных столах лежат бесценные рукописи со свежими идеями, которые они не могут обнародовать только из-за цензуры, и как только ее отменят, в отечественной исторической науке наступит ренессанс. Сразу после отмены цензуры новаторских работ по дореволюционному периоду появилось крайне мало. На запасных полках в расчете на лучшее будущее почти ничего не лежало (как, например, у кинематографистов, писателей или художников).
Публичным свободомыслием отличались немногие, например, такие легендарные авторы, кроме самого А.Г. Гуревича, как А.А. Зимин или А.М. Некрич являлись исключением. Типичны были две другие жизненные и профессиональные позиции – «тихий нонконформизм» и «тихий конформизм»10, особенно вторая. Но существовал и громкий, или воинствующий, конформизм, пример которого дает автобиография доктора философских наук, ведущего научного сотрудника Института философии РАН В.И. Толстых. Автор полностью разделял официальные идеалы, к советской власти был лоялен, ее недостатки сознавал и относился к ним достаточно критично. Он занимал активную жизненную позицию, но ему не приходилось кривить душой и лицемерить; он всегда оставался самим собой. В советской философии, как В.И. Толстых до сих пор представляется, он нашел наилучшую для себя сферу приложения сил. Он оказался востребован, хотя в выборе исследовательских тем был свободен. Поэтому он с чистым сердцем пишет: «В общественном смысле моя жизнь состоялась. <…> Может быть, не всегда и не во всем жизнь складывалась так, как задумывалось и хотелось, но прожил ее с сознанием, что не в чем социально и лично важном я не погрешил ни в истине, ни в вере»11.
Это пишет философ о своей профессиональной жизни в то время, когда отклонение даже на сантиметр в любую сторону от исторического и диалектического материализма жестко пресекался и карался. Наверное, именно тихий и воинствующий конформизм стал важной причиной того, что в перестроечное и постосветское время «отечественная экспертная элита, включая коллег по гуманитарным и социальным наукам, провалилась в объяснении российских реформ и состоявшихся перемен в условиях жизни населения»12.
И все же объективно атмосфера в доперестроечное время для новаций в историописании являлась настолько неудовлетворительной, что теперешние условия можно считать близкими к оптимальным. Подчеркну, мне трижды серьезно помогло Отделение историко-филологических наук РАН, я получил поддержку многих сотрудников в институте и особенно за его пределами. Некоторые мои институтские коллеги утверждают: если бы рукопись книги обсуждалась не на Ученом совете СПбИИ, а на общем собрании научных сотрудников, то я получил бы поддержку большинства. Но ведь и на Ученом совете из 16 голосовавших 3 проголосовали «за» и три «воздержались» – и это при административном давлении, при открытом голосовании на глазах у дирекции, двух членов-корреспондентов и двух академиков (один из них являлся заместителем академика-секретаря по историческим наукам), выступивших против рекомендации книги к печати под грифом института. Симптоматично, оппоненты, в кулуарах сравнивавшие историческую антропометрию с «новой хронологией» акад. А.Т. Фоменко, не решились поставить вопрос о невыполнении плана или запрещении публикации. А ведь я лично слышал, как Р.Ш. Ганелин предлагал обратиться ко всем издательствам с просьбой-требованием не печатать мою книгу.
Таким образом, если новые радикальные идеи входят в науку с боем, – это следует считать нормальным. Как облегчить интродукцию новых идей в историописание, как помочь тем, кто пытается это делать?
С внешней, объективной для историка стороны, мне кажется, могут помочь институциональные изменения. Историкам явно не хватает своей профессиональной организации – имею в виду не профсоюз, а добровольную общественную ассоциацию, как например, у социологов – Российская социологическая ассоциация и Союз социологов России, у географов – Русское географическое общество, у журналистов  –  Союз журналистов России и т.п. У наших американских коллег есть несколько подобных ассоциаций – Американская историческая ассоциация (American Historical Association), Ассоциация содействия славянским исследованиям (American Association for the advancement of Slavic Studies) и др. Следует согласиться с В.А. Тишковым: «Выступить от имени всего профессионального сообщества историков в России, к сожалению, некому, ибо национальной ассоциации или исторического общества у нас нет, нет даже академического журнала общеисторического профиля (журнал «Вопросы истории» не в счет в силу своей закоснелости после его приватизации сотрудниками редакции почти 20 лет тому назад)»13.Подобная Ассоциация историков России, имеющая свой сайт в Интернете, могла бы разными способами поддерживать академический дух в сообществе историков.
Было бы хорошо, если бы исторические журналы являлись автономными, но аффилированными в состав Ассоциации историков и несли бы в той или иной степени ответственность перед ней и сообществом историков за качество публикаций. В случае споров с редакцией автор имел бы право апеллировать к Ассоциации, точнее к какому-нибудь органу при ней из компетентных и уважаемых историков, не равнодушных к состоянию отечественного историописания.
Желательно, чтобы публикуемые в журналах материалы проходили обязательное рецензирование (сейчас это во многих случаях стало формальным) и чтобы историки, руководящие журналами, не занимающиеся научной работой, во всяком случае по профилю журнала. На мой взгляд, целесообразно обязать журналы печатать ответы авторов на критику в их адрес, опубликованную в журнале, если не в печатном виде, то, по крайней мере, на сайте журнала в Интернете, причем в последнем случае доступ к материалам дискуссии должен быть свободным.
По моему мнению, не помешало бы разработать профессиональный кодекс чести историка, что-то вроде Кодекса профессиональной этики российского журналиста, Профессионального кодекса социолога14 или Клятвы врача России, которую читают в торжественной обстановке при получении диплома. Всякий член Ассоциации историков России добровольно принимал бы кодекс чести, а нарушивший его по уставу покидал бы  Ассоциацию. Хотя пример журналистов показывает, что клятва в объективности и честности слабо сдерживает, но все же кого-то сдерживает, по крайней мере, в молодости. Ну и идеал историка-профессионала в кодексе будет ясно артикулирован – это никогда не повредит. В перечисленных организационных вопросах я во многом солидарен с авторами аналитических исследований о состоянии современного российского историописания15.
С субъективной стороны, на мой взгляд, замечательные рекомендации дал А.Я. Гуревич – быть открытым для новых идей, упорно отстаивать свой взгляды и проявить характер. Вот как он это сформулировал и обосновал.
«Открытость – не в смысле неразборчивой всеядности, а в смысле внимания к иной точке зрения, в добросовестной готовности в ней разобраться и извлечь рациональное для себя, в уважении к мысли другого, в искании того, что тебе близко или может пригодиться в твоем интеллектуальном хозяйстве “хозяйстве”; в готовности пересмотреть собственные выводы в свете науки, возражений коллег или при столкновении с противоречащими показаниями источников; в понимании того, наконец, что твоя истина – не Абсолют, а потому подвижна и изменчива – при открытости ума историка рушится всякий догматизм. Так я мыслил себе необходимые условия для того, чтобы сквозь толщу обветшавшей традиции и цепких предрассудков пробиться к новому виденью».
«Решающее условие, обеспечивавшее перелом в работе историка, – это его характер. <…> Идти на гнилые компромиссы и поступаться тем, что выстрадано я не готов. Пример немалого числа окружающих, которые склонны были проявлять гибкость, простирающуюся вплоть до беспринципности, постоянно был перед моими глазами и служил предостережением. <…> Мне приходилось подвергать свое сознание коренной перестройке, почти в полном одиночестве и в обстановке все нарастающей настороженности части коллег. Поэтому столь важным было не побояться поступать наперекор общепринятым установкам, научным и идеологическим» 16.
«Я был склонен сжечь мосты, которые все равно прогнили. Я вообще не придерживаюсь классического правила: худой мир лучше ссоры. Возможно, в повседневной жизни надо идти на компромиссы. <…> Но когда речь идет об острых научных и идеологических вопросах, ученому надлежит четко обозначить свои позиции и не идти ни на какие компромиссы, если только они не диктуются научными соображениями»17.
«Тот или иной мой коллега, обладающий несомненными научными потенциями, не создал того, что он мог бы создать, потому что у него не хватило характера, не хватило воли, стойкости для перенесения тех невзгод, которые на него обрушились, не хватило силы для того, чтобы устоять, несмотря на ту мерзкую атмосферу, в которой мы росли детьми, мужали, продолжали жить вплоть до конца истекшего столетия. Ум никому не помешал, но главное для человека – его характер, и как раз на этом столкнулись очень многие. <…> Трусость, приспособленчество приходилось встречать часто. И те, кто выдержал испытание, скорее могли создать что-то полезное и ценное, даже при средних способностях»18.
И последнее. Большинство участников дискуссии вели ее корректно, придерживаясь академических традиций; даже те, кто со мной не соглашались, использовали «парламентский» язык и признавали как само собой разумеющееся: не согласный с ними имеет право выдвигать и обосновывать свою точку зрения. Замечательный образец конструктивной критики, в лучших традициях академической науки, дал Владимир Георгиевич Хорос. Под влиянием его рецензии мне пришлось еще раз вернуться к теории модернизации, а заодно и к другим социологическим теориям революции, существенно развить аргументы и лучше обосновать мои выводы. Именно такая нелицеприятная, но доброжелательная критика способствует научному поиску.
Словом, с оптимизмом и с удовлетворением заключаю: историческая наука в нашем Отечестве развивается, ее состояние изменяется к лучшему, и это позволяет смотреть в будущее с надеждой. На Западе историческая профессия давно коммерциализировалась, но академическая наука продолжает существовать19. Не вижу достаточных оснований для предположения, что мы сойдем на обочину мирового развития науки. Думаю, мы живем в эпоху смены парадигм в историописании, ибо старые устарели, новые еще не выработаны, а это – самое благоприятное время для человека со свежими мозгами. Через поколение, 25—30 лет, таких благоприятных условий для новаций, вероятно, уже не будет.
Не упустим свой шанс!

Примечания

* Из выступления на заключительном пленарном заседании XXI Международного конгресса исторических наук в Амстердаме в 2010 г. известной голландской писательницы, автора исторических романов и биографий Неллеке Ноордервлиет. Цит. по: Тишков В.А. Новая историческая культура. М., 2011. С. 56—57.

1 Андреев Д. Снова о выборе, но о другом  // Исторические исследования в России: 15 лет спустя / Г.А. Бордюгов (ред.). М., 2011. С. 549—552; Бордюгов Г. Сообщество историков России: от прошлого к будущему // Научное сообщество историков России: 20 лет перемен / Бордюгов Г. (ред.). М., 2011. С.  7—16; Нарский И., Хмелевская Ю. Между конкуренцией и патернализмом: «грантовый» историк в современной России // Научное сообщество историков России: 20 лет перемен / Бордюгов Г. (ред.). М., 2011. С.  301—321; Соколов Б. Нравы современных российских историков: предпосылки к падению и надежды на возрождение. Там же. С. 321—343. Если принять, что средняя покупательная способность советского рубля по разным видам товаров и услуг составляла в 2008 г. 90—120 современных рублей (просмотр 19.09.2012: http://sibnarod.com/gazeta-den-sibiri/2012/08-2012/2012/03/07/sravnenie-urovnya-zhizni-sssr-1980-i-ssha-2008/, то уровень оплаты преподавателей вузов и РАН в настоящее время примерно в 2—3 раза ниже, чем до последней революции.

2 Соколов Б. Нравы современных российских историков. С.  321—343. См. также: Бордюгов Г., Щербина Г. Транзит: социологический портрет сообщества // Научное сообщество историков России // Научное сообщество историков России. С. 122—176; Дедков Н. Историческое сообщество и творцы сенсаций // Там же. С. 281—301.

3 Бордюгов Г., Щербина Г. Транзит. С. 121.Численность сообщества определена по следующему критерию: число лиц, обладающих соответствующими дипломами и работающих в университетах и научных центрах, архивах и музеях, библиотеках и издательствах, или сотрудничающих с ними, даже находясь на пенсии.

4 Гуревич А.Я. История историка. М., 2003. С. 208—209.

5 Там же. С. 164.

6 Там же. С. 147.

7 Там же. С. 55, 59.

8 Там же. С. 167, 170—171, 198.

9 Там же. С. 158.

10 Так, на мой взгляд, удачно классифицирует М. Немцев советских философов в своей рецензии на книгу: Толстых В. Мы были: Советский человек как он есть. М., 2008.  См.: Немцев М. Консерватизм как он есть. Урок общественной биографии” Валентина Толстых // Ab Imperio. 2012/2. С. 593—602.

11 Толстых В.И. Мы были. С. 323. Я почти полностью разделяю оценку общественной биографии Толстых, сделанную М. Немцевым.

12 Тишков В.А. Новая историческая культура. М., 2011. С. 11.

13 Там же. С. 12—13.

14 Профессиональный кодекс социолога был написан М. Лазаром, Б. Фирсовым и В. Ядовым в 1987 г. и опубликован в: Лазар М., Фирсов Б., Ядов В. Профессиональная мораль в социологии // Социологические исследования. 1988. № 5. С. 95—104; Фирсов Б.М. Профессиональный кодекс социолога // Фирсов Б.М. История советской социологии: 1950—1980-е годы: Очерки. СПб.: ЕУСПб, 2012. С. 439—442.

15 Бордюгов Г. Перед новым-старым выбором // Исторические исследования в России Исторические исследования в России: 15 лет спустя / Г.А. Бордюгов (ред.). М., 2011. С. 9—14; Потапова Н. Российские исторические журналы: три модели организации знания и сообщества // Научное сообщество историков России. С. 191—194; Соколов Б. Нравы современных российских историков. С. 338—340.

16 Гуревич А.Я. История историка. С. 117—118.

17 Там же. С. 194—195.

18 Там же. С. 147.

19 Влияние коммерциализации на Западе оценивается американскими историками отрицательно, но не фатально для американской русистики: Marketing Russian History // Kritika. 2008. Vol. 9. No 3. P. 497—504 (редакционная статья). Нынешний президент Международной социологической ассоциации (International Sociological Association) Майкл Буравой полагает: всеобщая товаризация и коммерциализация ведет к всеобщей деградации: Буравой М. Что делать: Тезисы о деградации бытия в глобализирующемся мире // Социологические исследования. 2009. № 4 (300). С. 9—13.